Миф не принадлежит мне, я получил его от матери.
Еврипид, fr. 488.
Пожалуй, нет предмета который бы так же обширно исследовался современными
учёными и понимался бы при этом так же превратно как фольклор. Под «фольклором»
мы подразумеваем цельную и согласованную культуру, которая дошла до нас через
книги, но устно и из практически не досягаемых для исторического исследования
времён в форме легенд, сказок, баллад, игр, игрушек, ремёсел, врачевания,
земледелия и других ритуалов и форм общественного устройства, и особенно тех,
которые мы называем «родовыми». Этот культурный комплекс независим от
национальных и даже расовых границ и примечательно сходен по составу во всём
мире[1];
другими словами, это необычайно устойчивые культурные явления. Материал
фольклора отличается от экзотерической «религии», которой, как и «науке»[2],
хотя и в совсем ином смысле, он может быть в некотором роде противоположен по
своему более интеллектуальному и менее нравственно окрашенному содержанию, а
также по очевидному и сущностному предназначению для народной передачи[3]:
с одной стороны, как было сказано выше, «миф не принадлежит мне, я получил
его от матери», а с другой – «переход от традиционной мифологии к “религии”
это этап в падении человечества»[4].
Содержание фольклора метафизично. Неспособность увидеть это происходит из
нашего непомерного невежества в метафизике и её основных понятиях. Например, мы
видим, например, что первобытный ремесленник всегда оставляет в своей работе
что-то незавершенное, и что мать в таком обществе не любит выслушивать
чрезмерные похвалы красоте своего ребёнка; это «искушение судьбы», и может
стать причиной несчастья. Такое поведение кажется нам бессмысленным. И всё же в
народе сохраняется объяснение стоящих за этим принципов: ремесленник оставляет
что-то в своей работе незавершенным по той же причине что слово «завершенный»
может означать «совершенный» или «мёртвый»[5].
Совершенство это смерть: когда вещь полностью завершена, когда сделано всё, что
возможно – возможность исчерпана (кр̣такр̣тйах̣) без остатка, а это и
есть конец: любимцы богов умирают молодыми. Этого не желает ни мастер своей
работе, ни мать ребёнку. Вполне может быть, что ремесленник или крестьянка уже
не осознают значение этих мер предосторожности, которые могли стать простыми
предрассудками; но мы, называющие себя антропологами, несомненно должны
понимать, какая именно идея могла стать основанием такого предрассудка, а также
спросить себя, быть может крестьянин соблюдая это правило защищает самого себя
от опасного влияния, к которому мы, сделавшие своё существование более
замкнутой системой, можем быть невосприимчивы.
В действительности, избавление от предрассудков неизбежно влечёт за собой
преждевременную смерть народного сознания, или по меньшей мере его оскудение[6].
Например, Д.Ф. Томпсон, изучавший недавно примечательные инициатические символы
аборигенов Австралии, сообщает, что их «мифология поддерживает веру в
ритуальную или сверхъестественную кару для тех, кто пренебрегает или не
подчиняется законам старейшин. Когда эта вера в старейшин и их силу (которую, в
согласии с племенным укладом, по моим данным, никто не оскорблял), умирает или
истощается, как это происходит с приходом “цивилизации”, незамедлительно
наступает беспорядок и расовая смерть»[7].
Музеи мира полны произведений традиционного искусства бесчисленных народов,
культуру которых уничтожила зловещая сила нашей индустриальной цивилизации: эти
народы оказались вынуждены оставить свои прекрасные и высокоразвитые ремёсла и
наполненные смыслом узоры для того, чтобы заработать себе на жизнь работая по
найму на заготовках природных ресурсов[8].
В то же время, современные учёные, за некоторыми достойными исключениями[9],
поняли содержимое фольклора так же мало, как и ранние миссионеры, говорившие о
нём как о «чудовищных выдумках язычников»; например, сэр Д.Г. Фразер,
посвятивший жизнь исследованию ветвлений народных верований и обрядов, в итоге
только сказал с надменным превосходством, что «продвигаясь шаг за шагом в
исследовании, и наблюдая тем самым словно с высоты, будто с Фасги9a разума, значительную часть
человеческого рода, я будто был захвачен неким неуловимым волшебником, и введён
в заблуждение, о котором не могу говорить иначе как о тьме, о прискорбной
летописи человеческих заблуждений и причуд, о бесплодных стараниях, потерянном
времени и обманутых надеждах[10]»
– слова, которые скорее можно принять за приговор современной европейской
цивилизации, чем критику любого нецивилизованного общества!
Отличительной чертой традиционного общества является порядок[11].
Жизнь общины как единого целого и жизнь индивида, какой бы не была его роль,
согласуется с принятыми схемами, которые не ставятся под сомнение: преступник
это человек, который не знает как поступить, а не тот, кто не желает
поступать нужным образом[12].
Но такое нежелание очень редко проявляется там, где образование и общественное
мнение стремятся свести всё, чего не следует делать, к простой глупости, а
также где понятие призвания подразумевает соответствующую профессиональную
гордость. Уверенность – достояние аристократов, «неверие – удел толпы». Другими
словами, традиционное общество единодушно, и этим оно так непохоже на
пролетарское и индивидуалистское общество, в котором основные проблемы управления
решаются тиранией большинства, а оставшиеся – каждым индивидом лично, и где
никогда нет подлинного согласия, а есть только подчинение или неподчинение.
Часто предполагают, что в традиционном обществе, при племенном или родовом
укладе, в которых народная культура расцветает сильнее всего, индивид вынужден
деспотично подчиняться правилам жизни, которую он ведёт. Хотя вернее будет
говорить, что при таком укладе индивид лишается своего тщеславия. Совершенно
несправедливо полагать, что в традиционных обществах индивидуальность держится
в строжайших рамках: только при демократическом, советском и диктаторском строе
образ жизни навязывается индивиду извне[13].
В единодушном обществе образ жизни выбирается сам собой, так как «судьба
содержится в уже существующих причинах», и это одна из многих граней, которыми
порядок традиционного общества соответствует естественному: именно в
единодушных обществах возможность самореализации, то есть превосхождения границ
индивидуальности может быть осуществлена наилучшим образом. По сути, именно для
такого самоосуществления традиция и сохраняется с древних времён. Именно здесь,
как сказал Жюль Ромен, мы обнаруживаем «наибогатейшее разнообразие
индивидуальных состояний сознания, находящееся в гармонии ввиду своего изобилия
и связанности»[14], что с
точностью относится, например, к индусскому обществу. С пролетарскими
правительствами любого рода, напротив, мы всегда сталкиваемся с намерением
достигнуть строгого и жесткого единообразия: всё «образование»[15],
например, направлено именно на это. Так формируется скорее национальный, нежели
культурный тип, и соответствие заданному образу ожидается ото всех, в противном
же случае человек будет воспринят как чудак или даже предатель. Именно об
Англии граф Портсмута заметил, что «именно богатство и дух разнообразия нашего
народа, как в его образе жизни, так и в манере действий, нуждается сейчас в
спасении»[16]: этого не
скажешь о Соединённых Штатах! Объяснение такой разницы кроется в том, что
уклад, распространяемый на индивида извне при любой форме пролетарского
правления есть уклад систематический, не «форма», а урезанная и
выхолощенная «формула», и в общем случае образ жизни, придуманный неким иным
индивидом или школой академиков (например, марксистов); в то время как образ
жизни, которому естественно следует традиционное общество, является
метафизическим и имеющим согласованную, но не системную форму, и он способен,
таким образом, стать опорой осуществления намного больших возможностей и
действия намного большего числа индивидуальных характеров, чем можно включить в
рамки любой системы.
Подлинное единство народного фольклора представляет собой
в точности то же, что и ортодоксальность элиты в относительно учёной среде.
Отношение между метафизикой в народной и элитной среде являет собой аналогию, и
даже частичное совпадение в малых и великих мистериях. Те и другие в используют
во основном одинаковые символы, которые принимаются более буквально в одном
случае, а в другом понимаются иносказательно; например, «гиганты» и «герои»
народных легенд это титаны и боги в более научной мифологии, семимильные сапоги
героя соответствуют шагам Агни или Будды, и «мальчик с пальчик» есть никто
иной, как Сын, которого Экхарт описывает как «маленького, но очень могучего». Пока
фольклорный материал передаётся, он способен стать основой, на которой может
быть сделана надстройка полного инициатического понимания.
Теперь давайте рассмотрим «первобытное мышление» которое
изучают столь многие антропологи: это мышление, которое проявляется в
нормальных обществах, о которых мы выше говорили как о «традиционных». Нужно
сразу же разделить два схожих явления – с одной стороны, существует ли какое-то
отличие «первобытного» или «алогичного» мышления от мышления цивилизованного и
учёного человека? Ранними приверженцами «анимизма» заведомо принималось, что
человеческая природа неизменна, а значит «окажись мы на месте первобытных
людей, наше мышление было бы тем же что и сейчас, и мы думали и действовали бы
так же как и они»[17].
Или же, с другой стороны, существует почти видовое отличие первобытного
мышления от нашего, что утверждают такие антропологи и социологи как Леви-Брюль[18].
Объяснение расхождений в этом вопросе лежит во многом в вере в прогресс,
которой, на деле, испорчены все видения истории цивилизации[19].
Слишком охотно соглашаются что мы прогрессируем и что любой дикий народ в наши
дни во всех отношениях несёт в себе пример так называемого первобытного
мышления. Также упускают из внимания, что многие особенности мышления можно
изучать дома с тем же или большим успехом чем в любых африканских джунглях:
например, точка зрения христианина или индуса, во многом ближе к «дикарской»
чем у современного буржуа. Если и можно провести какую-то границу между двумя
образами мысли, то это будет граница между современным мышлением и
средневековым, или восточным; и это вовсе не видовое отличие, а отличие
здорового от больного. О Леви-Брюле говорили как о непревзойдённом мастере в
открытии того, что для нас есть «почти непостижимый» мир: как если бы для нас
отражённое в непосредственно окружающей нас среде мышление не являлось бы
настолько же «непостижимым».
Таким образом, мы рассмотрим «первобытное мышление»
таким, каким его описывает, причём достаточно точно, Леви-Брюль и другие
психологи-антропологи. Самой существенной его чертой является «коллективная
идеация»[20], которая
делает все идеи общими, в отличие от цивилизованного общества, где каждый занят
только собственными взглядами[21].
Например, бесконечно разнообразные в частных подробностях народные сказания
всегда рассказывают о жизни героев, которые проходят через одинаковые по сути
приключения и проявляют одни и те же качества. Не так просто уяснить, что
обладание одними и теми же идеями не обязательно подразумевает их «общее
происхождение». Оспаривается, что то, что справедливо для первобытного мышления,
не связано с опытом, а точнее с таким «логическим» опытом как наш. Также это
«справедливо» применительно к тому, что «испытывает» первобытный человек.
Привлекаемая здесь критика очень похожа на критику в истории искусства, где
первобытное искусство критикуется за «несоответствие природе», а также и с
критикой историков литературы, которые требуют от неё индивидуального
психоанализа. Первобытный человек не интересовался такими малозначительными
подробностями, а напротив – думал категориями, или образами. Это и была цель
его «образования»; так как категорию можно воспроизвести достоверно, а
индивидуальность – только подражательно.
Следующее и наиболее известное свойство первобытного
мышления названо как «приобщение», или точнее «мистическое приобщение». При
этом вещь является не тем что она есть видимо, но тем что она представляет.
Природные или искусственные предметы не являются для первобытного человека, как
для нас, произвольными символами какой-то отличной и высшей реальности, но они
есть проявление самой этой реальности[22];
например орёл или лев не столько являются символами или изображениями Солнца,
сколько это по сути и есть Солнце (форма* является более важной чем природа, в
которой она может проявляться); точно так же каждый дом является подобным любому
другому, и каждый алтарь располагается в центре земли; и это становится нам
непонятным только потому, что мы больше заботимся о том, чем являются сами
вещи, чем о том, что они значат, больше заботимся о частных фактах чем об
универсальных идеях, которые для нас непостижимы. Понятие «сын тотемного
животного» перестало бы казаться откровенным абсурдом, как говорят о нём
антропологи, но стало бы указывать на подлинного сына Солнца – Прародителя и
Праджāпати всего, в той форме, в которой оно явило себя, наяву или во сне,
основателю клана. То же основание имеет и евхаристическая трапеза;
Отец-Прародитель принесён в жертву и приобщается своими потомками через плоть
этой жертвы: «приимите, ядите: сие есть Тело Мое»[23].
Итак, как сказал Леви-Брюль о подобных символах, «очень часто они не
предназначены внешне «олицетворять» свой прообраз, но должны содействовать
приобщению», и что «если стоит задача «быть представителем» невидимых существ
или предметов, и придать действенность их присутствию, то такие символы вовсе не
обязательно внешне воспроизводят этих существ или предметы или иначе походят на
них»[24].
Цель первобытного искусства, полностью отличная от эстетического и
декоративного намерения современных «художников» (для которых античные мотивы
продолжают существование только в качестве «форм искусства»), объясняет его
абстрактность. «Мы, цивилизованные люди, потеряли свой Рай в “Душе первобытной
образности [Urbildseele]”. Мы больше не живём среди форм которые мы создаём
изнутри: мы стали простыми наблюдателями, воспринимая их извне»[25].
Первичность интеллектуальности в первобытном и
«фольклорном» искусстве часто оспаривается, причём даже теми, кто считает
«избавление» искусства от языковой и коммуникативной функции желательным
прогрессом. Так, W. Deonna пишет: "Le primitivism exprime par l'art les idées," но "l'art évolue … vers un naturalisme progressif,"
больше не представляя вещи, "telles qu'on les conçoit"; и, следовательно "la réalité" для
"l'abstraction"; и эта эволюция, "de l'idéalisme vers un naturalisme"
в котором "la forme [sc. la figure] tend à prédominer sur l'idée", есть то, к чему
греческий дух, "plus artiste que tous les autres," в итоге и пришли.[26]*
Утратить искусство думать образами значит утратить
понимание языка метафизики и опуститься до словестной логики «философии». В
действительности, содержание такой «абстрактной», или скорее, «принципиальной»
формы как неолитическое солнечное колесо (в котором мы видим только
свидетельство «поклонения силам природы», или даже «персонификацию» этих сил),
или круг с центром и радиусами или лучами, настолько богато, что его можно
полностью изложить только во многих томах, учитывая, что оно включает
приложения, едва ли выразимые словесно; сама природа первобытного и народного
искусства непосредственно подтверждает его сущностно интеллектуальное
содержание. Нельзя также сказать, что это относится только к абстрактным
представлениям: в действительности, не производилось ничего, что не несло бы в
себе нужного значения наравне с практическим применением: «Потребности тела и духа
удовлетворялись вместе»[27];
"le physique et le spiritual ne sont pas encore séparés"[28],
«смыслосодержащая форма, в которой физическое и метафизическое изначально
образовывали уравновешенную полярность, крайне обеднела при передаче нам; мы
говорим, что это “украшение”»[29].
То, что мы зовём «изобретениями» есть только приложения известных
метафизических принципов на практике; и именно поэтому традиция всегда относит
все изобретения к древним героям, (которые при рассмотрении всегда оказываются
потомками Солнца), а это значит – к первозданному откровению.
Эти приложения, какими практическими бы они не были,
нисколько не устраняли ясность исходного значения символической формы:
наоборот, пригодность и красота артефакта одновременно основывалась на
подчёркивающей её форме и выражала её. Мы можем увидеть это, например, в таком
древнем изобретении как «безопасная булавка», которая является просто
приспособлением ещё более древнего изобретения, а именно прямой булавки или
иглы с головкой, колечком или ушком на одном конце и остриём на другом; такая
форма, как «булавка» прямо приникает и скрепляет два полотна, как скрепляет их
«игла», оставляя за собой «след» в виде нити, выходящей из ушка. В данном
случае, изначально прямой стержень булавки или иглы загнут сам в себя так, что
его остриё снова возвращается в «ушко» и безопасно удерживается там, при этом
скрепляя любой нанизанный материал[30].
Каждый кто знаком с особым языком инициатического
символизма (в нашем случае с языком ремесленных «малых мистерий») сразу
опознает в острой булавке или игле символ порождения, а в безопасной булавке –
символ восстановления. Безопасная булавка, к тому же, равнозначна пуговице,
скрепляющей поверхности вместе и прикрепляемой к ним нитью, которая проходит
насквозь и снова возвращается в её отверстия, соответствующие ушку у иглы.
Смысл металлической булавки и нити оставляемой за собой иглой (прикреплённой
или не прикреплённой к пуговице, соответствующей ушку иглы) одинаково: это
смысл «нити духа» которой Солнце связывает все вещи с собой и скрепляет их; оно
– первый вышивальщик и портной ткани вселенной, которой аналогичны наши
одеяния, пронизывающий её нитью жизни[31].
Для метафизика непостижимо, чтобы подобные формы, с
математической точностью выражающие данное учение, могли быть «изобретены» без
знания их глубинного смысла. Антрополог и правда сможет поверить что такие
смыслы просто «привнесены» в формы искусным знатоком символизма (с тем же
успехом можно утверждать, что математическая формула может быть открыта
случайно). Но то, что для нас безопасная булавка или пуговица бессмысленны, и
рассматриваются как условность, есть простое свидетельство нашего светского
невежества и того, что такие формы «всё больше и больше лишались содержания,
пока доходили до нас» (Андрэ); учёный-искусствовед не «привносит» в эти
умопостигаемые формы случайного значения, но просто считывает его, понимает это
как их «форму» или «жизнь», присутствующую в них независимо от понимания или
непонимания этого каким-либо отдельным художником рассматриваемого периода или
нами самими. В данном случае можно указать на то, что головки или ушки фибул в
доисторические времена постоянно украшались различными символами солнца, как на
свидетельство понимания данного символизма[32].
Поскольку символические народные искусства не предназначались
чтобы сообщать нам на что похожи изделия, но для указания на идеи посредством
подсказок, содержащихся в этих вещах, мы можем описать их как имеющие качество
алгебраичности (а не «абстрактности»), и сущностно не попадающими поэтому под
задачи достоверности и реалистичности светского и арифметического искусства,
предназначение которого – сказать нам на что похожи вещи, выразить личность
художника, и вызвать эмоциональную реакцию. Мы не называем народное искусство
«абстрактным», так как его формы не порождены отбрасыванием чего-то
существенного; также мы не называем его «условным», так как его формы не были
результатом опыта или соглашения; ни «декоративным» в современном смысле слова,
так как оно не бессмысленно[33];
это, строго говоря, принципиальное искусство, и скорее сверхъестественное
нежели натуралистическое. Природа народного искусства сама по себе является
достаточным показателем своей интеллектуальности: она есть, на самом деле,
«божественное наследие». На примере рисунков 5 и 6 мы покажем два образца
народного и один образец городского искусства. Характерная упрощённость,
бессодержательность и уродство второго очевидны. На рисунке 5 изображено
сарматское «украшение»[34],
возможно с лошадиного чепрака. В центре находится шестилучевое колесо, вокруг
которого вращаются четыре конских протомы, также образующие колесо, формирующие
вихрь или свастику; слишком очевидно, что это есть представление
божественного «исхождения», круговращение Неземного Солнца в виде четвёрки
лошадей в четырёхколёсной колеснице; подобное представление очевидно намного
превосходит поздние изображения антропоморфного «Солнца», или атлета, правящего
колесницей, буквально запряжённой четырьмя скачущими лошадьми. Два других
изображения – современные индийские деревянные игрушки: в первом случае мы
видим метафизическое и каноничное искусство, и образ, прослеживаемый в традиции
тысячелетиями, а во втором европейское влияние вынудило ремесленника не
«подражать природе в образах её действия», а просто сымитировать природу в
поверхностной видимости; если какая то из этих форм искусства и может быть
названа «наивной», то это точно не традиционное народное искусство!
Рисунок 3. Лошадь и осёл –
городское и народное искусство.
Характерные высказывания антропологов о «примитивном
мышлении», некоторые из которых можно процитировать, часто очень показательны,
и, можно сказать, что они выражают не то, что намеревался сказать автор –
описание не низшего типа сознания и опыта, но описание сознания, существенно
превосходящего «цивилизованного» человека, и приближающегося к тому, о котором
обычно говорят как о «первозданном». Например, «Примитивный разум воспринимает
жизнь как единое целое … Искусство не предназначалось для удовлетворения
чувств»[35].
Доктор Макалистер сравнивает то, что он называет «Восхождением человека» с «Одой
на Причащения Бессмертия» Вордсворта, не понимая, что поэма описывает
падение или материализацию сознания[36].
Шмидт отмечает что «В «языческих» обычаях народа, в его предрассудках, всё ещё
живут духовные подвиги доисторических времён и образы первобытного озарения; божественное
наследие… Изначально каждый тип души и разума соответствовал своему
физиологическому организму… Мир понимался как друг живого существа, не знающий
его индивидуальности; как являющийся неотъемлемой частью Эго; и он
представляется как воспринимающий усилия и страдания человека … естественная
жизнь человека происходит в образах. Он схватывает их своим пониманием как
последовательность реальностей. Следовательно, его видение не просто реально;
оно формирует его объективное проникновение в суть высшего мира … Талант всегда
встречает преграды в понимающем человеке, в той или большей или меньшей
степени. Личности искусства – поэты, художники, скульпторы, музыканты, провидцы,
зрящие Бога лицом к лицу, всю жизнь остаются идейно укоренёнными в своих
творениях. В них живёт народная душа, растворяющая образы в их самых
безупречных воплощённых формах … Естественный человек, для которого видения и
мышление суть одно и то же … Магический человек … всё ещё существует в
настоящем мире, который включает и всё первозданное время … [С другой стороны]
эмансипированный человек, колесница души … разделяет начальное
соматопсихическое единство … Внешнее и Внутреннее, Мир и Эго, стали противоположностями
в его сознании»[37]. Можно ли
сказать больше в поддержку недавнего утверждения Джона Лоджа о том, что «С
каменного века до наших дней, quelle dégringolade*»?
Нам трудно понять первобытную веру в действенность
символических ритуалов во многом из-за ограниченного знания о продолжениях
личности, которое заставляет нас думать в категориях сугубо физической
причинности. Мы не обращаем внимания, что несмотря на возможную убеждённость в
то, что ритуал не оказывает никакого физического воздействия в желаемой
области, он уже является оформленным выражением воли, направленной на
достижение цели, и что эта воля, высвобожденная исполнением ритуала, также
является действующей силой, которая в какой-то мере влияет на среду во всей её
совокупности. В любом случае, предварительный ритуал «подражающей магии» есть
введение в действие «формальной причины» последующего действия, будь то
искусство земледелия или войны, и мастер имеет основание ожидать, что это
действие, выполненное таким образом, окажется успешным. И всё же, для нас
странно, что для примитивного мышления ритуал является «прообразом», не только
в смысле схемы действия которой нужно следовать, но в смысле предвидения, в
котором будущее становится уже виртуально существующей действительностью
настолько, что «первобытные люди чувствуют что будущее событие уже существует»:
действие освобождённой силы происходит незамедлительно, «и если воздействие
проявляется через некоторое время оно, тем не менее, представляется, или, даже,
в их случае, ощущается как непосредственно произошедшее»[38].
Леви-Брюль весьма справедливо замечает, что всё описанное подразумевает не
«рациональное» в нашем смысле слова понимание времени и пространства, а такое,
в котором прошлое и будущее а также причина и следствие совпадают в настоящем
опыте. Если мы захотим называть такое мышление «непрактичным», то не стоит
забывать, что при этом «первобытные люди постоянно используют действительную
связь между причиной и следствием… они часто проявляют изобретательность,
которая подразумевает очень точное понимание этой «связи» [39].
Теперь просто невозможно не осознать то, что это именно
то состояние существования в котором «слились все “где” и все “когда”» (Данте),
которое признаётся богословием и метафизикой «божественным»: это уровень на
котором «все состояния существования, видимые в их принципе, являются
одновременными в вечном настоящем», и что «тот, кто не может оторваться от
точки зрения временной последовательности, а именно увидеть все вещи в
одновременности, является неспособным к малейшему пониманию метафизического
порядка»[40]. Мы
утверждаем, что то, что кажется «нам» иррациональным и непрактичным в жизни
«дикарей», так как оно не помогает им состязаться с нашим материальным
превосходством, представляет собой остаток первородного состояния метафизического
понимания, и что даже если дикарь сам не осознаёт своё «божественное
наследство», то это невежество с его стороны не является более зазорным чем
наше, не позволяющее распознать сущность его «уклада», и понять его лучше него
самого. Мы не хотим сказать, что современный дикарь являет собой именно
«первозданное состояние», но что его верования, и всё содержание фольклора
свидетельствуют о таком состоянии. Мы утверждаем, что действительно первобытный
человек, человек «до грехопадения», никоим образом не был философом или учёным,
но был именно метафизическим существом, в полном обладании «forma humanitatis»
(которое стало для нас весьма частичным); что, как превосходно выразился
Болдуин Смит, он «ощущал жизнь как единое целое».
Также нельзя сказать, что «примитивные» люди никогда не
осознают источник своего наследия. Например, «Доктор Малиновски настаивает, что
мышление аборигенов Тробрианских островов, магическое, аграрное или какое
угодно ещё, не имеет человеческого происхождения. С незапамятных времён оно
составляет часть наследия, которое передаётся из поколения в поколение. Как и
социальные институты, оно было создано в эпоху мифов, героями, которые основали
цивилизацию. Это и объясняет его святость. А также эффективность»[41].
Гораздо реже, такие археологи как Андрэ находят смелость выказать свою
уверенность, что «когда мы отыскиваем архетип, конечный источник формы, мы
находим его в наивысшем, а не в низком», и утверждать, что «воспринимаемые
формы [искусства], в которых метафизическое и физическое
было изначально уравновешено, по мере передачи до нашего времени всё больше и
больше лишались содержания»[42].
Упоминание о тробрианских островитянах приводит нас к
указаниям на то, что даже с первого взгляда весьма нуждается в исследовании.
Говорится, что тробрианские островитяне и некоторые австралийцы не знаю о связи
между половыми отношениями и продолжением рода; говорится, что они верят, что
духи-дети входят в лоно женщин при подходящих условиях, и половая связь не
предопределяет рождение[43].
В самом деле, невероятно, чтобы туземцы, «аборигены сообразительные как любые
европейцы, если не более»[44],
не знали ничего о какой-либо связи между половыми отношениями и продолжением
рода. С другой стороны, очевидно, что их внимание не направлено на вторичные
условия беременности, но на его первичную причину[45].
Точка зрения аборигенов тождественна универсальной традиции, для которой
воспроизводство зависит от питающего присутствия того, что исследователи мифов
называют «духом плодородия» или «порождающим божеством», и это есть не что иное
как Божественный Эрос, индийский Кāмадева и Гандхарва,
духовное Солнце из Р̣В 1.115.1, жизнь всего и источник всякого существования;
через его «связь с полем»[46]
передаётся жизнь, так же как человеческий «сеятель» помещает зачаток колесницы
телесной жизни в его «поле». Как говорит об этом Мадджхима Ника̄йа, 1.265-266, для
зачатия требуются три вещи, а именно соединение отца и матери, подходящий
период у матери и присутствие Гандхарвы[47]:
и первое условие называется желательным а третье обязательным. Теперь можно
понять смысл слов БУ. III.9.28.5, «Не “от семени”, но “от живого [в семени]”:
«познающий Атман [праджн̃āтман, т.e., Солнце] –
охватывает это тело и поднимает его» (Кауш̣. Уп. III.3); «Сила души,
заключённая в семени Святым Духом, даёт форму телу» (Сумма Теологии 111.32.11).
Так, веря вместе с Шиллером, что «Святой Дух сотворяет для себя тело» (Валленштейн
111.13), первобытный человек полностью соглашается с христианским учением: …
«Дух животворит; плоть не пользует нимало» Ин. 6:63[48].
Можно обратить внимание, что тробрианское мнение о том,
что одно только половое соединение не гарантирует зачатие, но только даёт
некоторую вероятность, и что «духи-дети» входят в лоно, сущностно тождественно
с метафизическим учением философов и богословов. Предположение, что «старые
фольклорные идеи» переносятся здесь в контекст священного писания, которое
чернится тем самым народными предрассудками, переворачивает порядок событий; на
самом деле, фольклорные идеи есть форма, в которой метафизическая доктрина получена
народом и передаётся им. В этой народной форме доктрина не всегда может быть
полностью понятной, но если форма передаётся точно, она всегда может быть
распознана до конца; «предрассудки», по большей части, являются не простыми
заблуждениями, но формулами, с забытым смыслом и потому часто считающиеся
бессмысленными именно потому, что сама доктрина забыта.
Учение Аристотеля о том, что «Человек и Солнце порождают
человека» (Физика II.2)[49],
а также ДжУБ. III.10.4 и Мадджхима Ника̄йа, совмещает научное и метафизическое
видение происхождения жизни: и это отлично показывает, что научная и
метафизическая точка зрения нисколько не противоречат, но дополняют друг друга.
Недостаток научного подхода не в том, что свидетельства опыта лишены важности
или полезности, но в том, что эти факты рассматриваются как опровержение
интеллектуальной доктрины. В действительности, наше открытие хромосом нисколько
не является открытием происхождения жизни, но только дополняет наши об этом
процессе. Метафизик может, как и первобытный человек, быть безразличным к
научным фактам; он не будет смущён ими, так как они сами по большей части
показывают, что Бог действует «даже более таинственно, чем мы предполагали до
сих пор».
Мы затронули только некоторые фольклорные «мотивы».
Главное что мы хотели сказать – весь корпус этих мотивов является собой
согласованное сплетение взаимосвязанных интеллектуальных учений, относящихся к
первозданной мудрости, а не к современной науке; и что у этой мудрости никак
нельзя предполагать народное, или в каком-угодно смысле человеческое
происхождение. Народная мудрость простирается назад в века до точки, в которой
она становится неотличимой от самой первозданной традиции, следы которой более
всего известны по священническим и царским искусствам; и именно в этом смысле,
а ни в коем случае не в «демократическом» понимании, закон народа выражаемый в
его культуре есть Слово Божье – Vox pupuli vox Dei.[50]
*[Впервые опубликовано на
французском языке в Ètudes traditionelles, XLV I (1939), это эссе было
издано на английском в Quarterly Journal of the Mythic Society, XX (1940), и было позже
включено в работу Figures of Speech or Figures of
Thought.- Прим. пер.]
Перевод выполнен по изданию A. Coomaraswamy
– Selected Papers (Traditional Art And Symbolism) 1977, Princeton University
Press.
[1] «Метафизические
представления человека можно свести к нескольким категориям, получившим
повсеместное распространение» (Franz Boas, The Mind of Primitive Man, Нью-Йорк,
1927, стр. 156); «Величайшие мифы человечества почти однообразны в своих
фундаментальных положениях» (D.C. Holtom, The National Faith of Japan, Лондон, 1938, стр. 90). «Принцип жизни героев
универсален» (Lord Raglan, The Hero, Лондон,
1936). Около пятидесяти лет назад со всего мира было собрано более трёх сотен
версий одной и той же сказки (M.R. Cox, Cinderella,
Лондон,1893). У всех народов есть легенды об изначальном единстве Неба и Земли,
их разделении, и их свадьбе. «Сталкивающиеся Скалы» есть у навахо и эскимосов
так же как и у греков. Принципы Himmelfahrten* и примеры движущихся Wunderthor**
повсеместно схожи.
* Вознесение. – Прим. пер.
** Чудесных врат. – Прим. пер.
[2]
Противопоставление религии и фольклора часто принимает вид соперничества между
новыми порядками и старой традицией, когда старые боги становятся в новое время
злыми духами. Противопоставление науки содержанию как фольклора, так и религии
основано на положении, что «знание, не подтверждаемое опытом – бессмысленно».
Наиболее нелепой и удручающей ситуация выглядит когда, как это случилось
недавно в Англии, церковь сообща с наукой предлагает ограничить детей от сказок
на основании их недостоверности; можно понять, что те, кто могут сделать из
мифологии и сказочного наследия сухую литературу, сделают это и со священным
писанием. «Человек живёт мифами … они не являются просто поэтическими выдумками» (Fritz Marti, "Religion, Philosophy, and the College," in Review
of Religion, VII, 1942, 41). «La memoire collective conserve . . .
des symboles archaïques d’essence purement mctaphysique»*** (M. Eliade in Zalmoxis,
II, 1939, 78). «Религиозная философия всегда связана с мифами и не может
отделится от них без того чтобы разрушить саму себя и отбросить свою цель» (N.
Berdyaev, Freedom and the Spirit, Лондон, 1935, стр. 69). Ср. E. Dacqué,
Das verlorene Paradies (Munich, 1940).
***(Коллективная память хранит …
архаические символы чисто метафизического содержания. – Прим. пер.)
[3] Слова
«предназначение для народной передачи» следует особо подчеркнуть. Писание на
священном языке, таким образом, не является приспособленным; и результат
получается полностью иной, когда оно, написанное изначально на таком языке
становится доступным «необразованной толпе» посредством перевода, и
подвергается некомпетентному «свободному исследованию». В первом случае мы
имеем устойчивую передачу материала, который всегда может быть интеллектуально
осознан, хотя это не и не всегда понимается передающими его; во втором случае
неверное понимание неизбежно. В этом отношении примечательно, что
«грамотность», в наши дни принимаемая почти за синоним «образования», на самом
деле намного важнее с точки зрения промышленного применения, нежели культуры.
То, что знает и понимает неграмотный индус или крестьянин из американских
индейцев, может быть полностью непостижимым для получивших обязательное
образование в американских школах.
[4] Ю.Эвола, Rivolta contra il mondo moderno, Милан,
1934. стр. 374, прим. 12. «Для первобытного человека мифический мир
действительно существовал. Или даже всё ещё существует». (Люсьен Леви-Брюль, L’Expience mystique et les symboles chez les
primitifs, Париж, 1938, стр. 295). Можно
сказать, что он будет существовать всегда в вечном настоящем Истины, на которую
не влияет историческая достоверность или ошибка. Миф это истина в настоящем, иначе он вообще никогда не был истиной.
[5] Как и
санскритское паринирвāна есть одновременно «полная безысходность» и
«совершенство» (ср. Кумарасвами, «Some Pāli Words»). Париниббāна Будды
это «завершение» в обоих смыслах.
[6] Жизнь
«цивилизованного» народа уже стала вырожденческой: и своим влиянием она
приводит в такое же состояние всех, до кого добирается. «Бремя белого
человека», о котором он говорит с таким пылом, это бремя смерти. Об оскудении
«цивилизованных» народов, ср. I. Jenkins, “The Postulate of an Impoverished
Reality,” Journal of Philosophy, XXXIX, 1942, 533 и далее; Eric
Meissner, Germany in Peril (Лондон, 1942), стр. 41, 42: Floryan
Znaniecki, по цитате A. J. Krzesinski, Is Modern Culture Doomed?
(Нью-Йорк, 1942), стр. 54, прим. 8; W. Andrae, Die ionisсhe Sāule: Bauform
oder Symbol? (Берлин, 1933), стр. 65 –«mehr
und mehr entleert». [ср. «Walter Andrae's Die ionisehe Sāule: Bauform oder
Symbol?: A Review». – Прим. пер.]
[7] Illustrated
London News, 25 февраля, 1939. Традиционная
цивилизация предполагает соответствие внутренней природы человека его призванию
(см. Рене Генон – «Initiation
and the Crafts» JISOA, VI, 1938, стр.
163-168). Насильственное нарушение этой гармонии отравляет сам
источник жизни и создаёт бесчисленные разногласия и беды. Представитель
«цивилизации» не понимает этого, так как сама идея призвания потеряла для него
смысл и превратилась в «предрассудок»; «цивилизованный» человек, будучи чем-то
вроде экономического раба, может быть задействован, или задействует себя в
любой работе, которую требует материальная выгода или навязывает тщеславие, при
полном пренебрежении его индивидуальным характером, и он не может понять, что
лишить человека его наследственного призвания значит в точности лишить его
«жизни» в гораздо более глубоком смысле, а не просто экономически.
[8] См. Кумарасвами – «Notes on Savage Art», 1946, и «Symptom, Diagnosis, and Regimen»; ср. Thomas
Harrisson, Savage Civilization (Нью-Йорк, 1937).
[9] Например, Paul Radin, Primitive Man as Philosopher (Нью-Йорк, 1927); Wilhelm Schmidt, Origin and Growth of Religion, 2-е изд. (Нью-Йорк,
1935), and High Gods in North America
(Оксфорд, 1933 ); Karl von Spiess, Marksteine der Volkskunst
(1937), и Vom Wesen der Volkskunst (1926);
Konrad Th. Preuss, Lehrbuch der Völkerkrunde (Штутгарт,
1939), если ограничиться упоминанием наиболее известных мне работ. К.Г. Юнг здесь
не рассматривается, так как он выдвинул своё толкование символов как
психологических явлений, что открыто и решительно исключает всякое
метафизическое значение.
9a Фасга – гора к востоку от северного конца Мёртвого моря, откуда Моисей
обозревал Землю обетованную перед своей смертью. – Прим. пер.
[10] Aftermath (Лондон, 1936), предисловие, Olivier
Leroy, La Raison primitive, essai de réfutation de la théorie de prélogisme
(Париж, 1927), прим. 18, пишет, что Леви-Брюль «fut aiguillé sur
les recherches ethnologiques par la lecture du Golden Bough. Aucun ethnologue,
aucun historien des religions, me contredira si je dis que c'était un périlleux
début.» Далее «la notion que Levy-Bruhl se fait du ‘primitif‘ a
été écartée par tous les ethnographes . . . son peu de curiosité des sauvages a
scandalisé les ethnographes» (J. Monneret, La Poésie moderne et le sacré,
Париж, 1945, cтр. 193, 195). Само название его книги – How Natives Think,
подводит его. Если бы он узнал что думают «туземцы» (например, о европейцах),
он бы, вероятно, очень удивился.
Ещё одно проявление мании величия можно увидеть на последних страницах
работы Sidney Hardand, Primitive Paternity (Лондон, 1909-1910); по его
мнению «когда остатки первобытного невежества и архаичные воззрения» будут
отброшены, останутся «величайшие истории «мира», что одновременно нелепо и
сентиментально, и основывается на предположении, что красота может быть
отделена от истины из которой она происходит, и основывается на соображении,
что единственная цель «литературы» – развлекать. Золотая ветвь – работа
почтенного доктора наук. У работы Фразера можно признать только документальную
ценность; все его личные старания будут забыты.
[11] «Под нормальной цивилизацией мы подразумеваем
такую, которая основывается на принципах в истинном смысле этого слова, в
которой всё упорядоченно в соответствии с иерархией этих принципов так, что
является видимым приложением и продолжением чисто интеллектуальной и
метафизической доктрины: именно это мы имеем ввиду, когда говорим о
традиционной цивилизации». (Рене Генон, Восток и Запад, Париж, 1930,
стр. 235).
[12] Грех, санскр. апарāддха, «промах по цели»,
любое отклонение от «направления к цели», это своего рода неуклюжесть,
возникшая из-за недостатка умения. Существует ритуал жизни, и в его исполнении важно
чтобы всё сделанное было сделано верно, в «лучшем виде». И не имеет никакого
значения, что кто-либо чувствует по отношению к работе, которую нужно выполнить
или жизни, которую нужно прожить: все подобные ощущения являются предвзятыми и
самонадеянными. Но если, помимо точного выполнения ритуала или действия,
человек также понимает его форму, если все его действия являются осознанными а
не просто инстинктивными реакциями на ожидаемые или ощущаемые удовольствие или
боль, это осознание стоящих за всем принципов немедленно располагает к духовной
свободе. Другими словами, когда само действие является верным, оно является
тогда символическим и составляет дисциплину, или путь, при следовании которому
должна быть достигнута конечная цель; с другой стороны, каждый, кто действует
несоответствующим образом имеет своё собственное мнение, и «зная что он
предпочитает» сводит свою личность до простой индивидуальности.
[13] Демократия это правление пролетарского
большинства; советский строй – правление небольшой группы пролетариев; и
диктатура – правление одного пролетария. В традиционном и едином обществе
существует правление наследственной аристократии, задача которой состоит в
поддержании существующего порядка, основанного на вечных принципах, а не в
навязывании взглядов произвольной воли (в наиболее частном применимом здесь
смысле – тиранической воли) какой-либо «партии» или «кругов».
Либеральная теория классовой борьбы принимает как должное, что у разных
классов не может существовать общих интересов, и они должны подавлять или быть
подавлены друг другом; классические теории государственной власти основаны на
понятии беспристрастного правосудия. Правление большинства на деле означает
подход нестабильного «политического равновесия», что подразумевает некоторого
рода внутреннее противостояние, в точности соответствующее международным
военным действиям, которые происходят из стремления сохранить такое же
равновесие в больших масштабах.
[14] «Чем здоровее и сильнее социальная группа, тем
менее она агрессивна и направлена вовне». (G. Gurvitch, "Mass, Community,
Communion", Journal oj Philosophy, XXXVIII, 1941, 488). «В
средневековом феодализме или империализме, или в любой другой традиционной
цивилизации, единство и иерархия могут сосуществовать с максимальной
индивидуальной независимостью, свободой, самовыражением и складом ума» (Эвола, Rivolta,
стр. 112). Также, «передача дел по наследству полностью несовместима с
индустриализмом наших дней, и именно поэтому система каст всегда описывается в
самых мрачных тонах» (A. M. Hocart, Les Castes, Париж, 1938, стр. 238).
[15] «Обязательное образование, каким бы не было его
практическое применение, не может быть отнесено к силам, совершенствующим этот
мир» (Meissner, Germany in Peril, стр. 73). Образование в традиционном
обществе является не принудительным, а неминуемым просто в силу того, что
прошлое является там «настоящим, испытываемым и ощущаемым как действительная
часть повседневной жизни, а не чем-то из рассказов школьных учителей» (там же).
Для типичного современного человека, полностью «порвать с прошлым» равносильно
концу – любое изменение будет приниматься за «улучшение» и «прогресс», а
образование превратиться в сплошное иконоборство.
[16] G.V.W. Portsmouth, Alternative
to Death (Лондон, 1943), стр. 30.
[17] G. Davy, «Psychologie des primitifs
d’après Lévy-Bruhl», Journal de psychologic normale et pathologique,
XXVII ( 1931), стр. 112.
[18] Для опровержения теории «дологизмов», см. Leroy, La Raison primitive, и W. Schmidt, The Origin and Growth of Religion, стр. 133, I34. Лерой, например,
обсуждая «приобщение» царствующих санов к божественному, отмечает, что всё, что
сделали Леви-Брюль и Фразер, это назвали это явление «первобытным», причём
потому, что оно встречается в первобытных обществах, а эти общества являются
«первобытными» потому, что поддерживают эту первобытную идею. Теории Леви-Брюля
сейчас подвигаются почти повсеместной критике, и большинство антропологов и
психологов придерживаются установки, что первобытный человек точности такой же
как и мы сами. Ср. Radin, Primitive Man as Philosopher, стр. 373, «в
отношении логического и символического мышления нет никакой разницы между
цивилизованным и первобытным человеком»; см. также Schmidt, Origin and
Growth of Religion, стр. 202, 203; и Boas, The Mind of Primitive Man,
стр. 156.
[19] Ср. D.B. Zema о «прогрессе» в Dictionary of
World Literature (Нью-Йорк, 1943); и Рене Генон, Восток и Запад, гл.
I, «Цивилизация и прогресс». Последний замечает «Западная цивилизация предстает
в истории как настоящая аномалия: из всех более или менее нам известных, эта
цивилизация является единственной, развивавшейся в чисто материальном
направлении, и это чудовищное развитие, начало которого совпадает с тем, что
принято называть Ренессансом, фатально сопровождалось, как это и должно было
быть, соответствующей интеллектуальной регрессией». Ср. Meissner. Germany
in Peril. стр. 10-11: «Проще всего вопрос можно изложить так: в течение
последних веков подавляющее большинство христиан стали бездомными во всех
смыслах слова. Число изгнанных в пустыню бесчеловечного общества постоянно
растёт … придёт время, и это случится раньше чем мы думаем, когда общественный
муравейник, доведённый до совершенства, будет заслуживать только клейма с
надписью: для людей непригодно». Ср. Gerald Heard, Man the Master
(Нью-Йорк, 1941), стр. 25, «Под цивилизованным человечеством мы подразумеваем
человечество индустриализованное, с механизированным обществом … любое другое
заключение … есть мнение невежественного, простодушного дикаря. Прийти к такой
картине мира значит быть действительно продвинутым, прогрессивным,
цивилизованным». «В нашем поколении преобладающего и почти исключительного
значения механизмов и прикладной экономики, взаимопонимания народов уже не
существует, или оно ограничивается редкими исключениями. На деле мы не хотим
относится друг к другу просто как люди. … Именно это привело нас к этой
чудовищной войне» (W.F. Sands в Commonweal, 20 апреля, 1945).
[20] «Коллективная идеация» антропологов есть ни что
иное как сплочённость традиционных обществ, которая рассматривалась выше; но с
тем важным замечанием, что антропологи включают в неё не только обладание
общими идеями, но и их «коллективное порождение», предполагая действие таких
явлений как народное творчество и самостоятельное изобретение масс (как отметил
Рене Генон, «связь этой точки зрения с демократическим предрассудком
очевидна»). В действительности, «литература народа не является его собственным
творением, но нисходит на него свыше … фольклорная сказка никогда не имеет
народного происхождения» (Lord Raglan, The
Hero, стр. 145).
[21] В нормальном обществе никто не «думает о себе»
так же как не имеет своих личных правил в арифметике [ср. Августин Блаженный, О порядке 11.48]. При пролетарской
культуре никто не думает вовсе, но только поддерживает всевозможные
предубеждения, порождённые в основном средствами массовой информации и
пропаганды, и оберегаемые как «собственное мнение». Традиционная культура
предполагает сохранение идей, на которые немыслимо распространить частную
собственность. «Если Бог (т.е. Эрос) – наш учитель, мы все начинаем мыслить
одинаково» (Ксенофонт, Oeconomicus,
XVII.3); «В действительности, людей связывает именно культура – общие для них
идеи и нормы» (Ruth Benedict, Patterns of
Culture, Бостон, 1934, стр. 16). Другими словами, религия и культура при
нормальных условиях неразделимы: а там, где каждый думает о себе, не существует
общества (сāхитйа), но
только скопление. Общий и божественный Разум есть мерило истины, «но
большинство людей живут будто обладают своим собственным интеллектом»
(Гераклит, Фрагмент 92). «Насколько
мы участвуем в памяти этого [общего и божественного] Разума, мы говорим правду,
но когда мы думаем о себе (ι͗διἀσωμεν) – мы
лжём» (Секст Эмпирик, о Гераклите, «Против
догматиков» 1.131-134).
[22] ср. «Похоть козла – щедрость Божья. … Видя Орла,
видишь частицу Гения» (Уильям Блейк), «Жертвенный конь есть символ (rūpa) Праджāпати, он единосущностен с
Праджāпати (prājāpatya)», а значит,
сказанное коню есть сказанное Праджāпати «лицом к лицу» (sākṣāt), и «истинно, он достигнет Его видимо» (sākṣāt, ТС.
V.7.1.2). «Однажды я смотрел представление Рāмлилы. Я видел, что исполнители
были настоящими Ситой, Рāмой, Лакш̣ман̣ой, Ханумāном и Бибхиш̣аной. Тогда я
стал поклоняться актёрам и актрисам, которые играли их роли» (Шри Рāмакр̣ишна).
«Ребёнок живёт в реальности своего воображения, как делал это человек
доисторических времён» (R. R. Schmidt, Dawn
of the Human Mind, Лондон, 1936, стр.7), но эстет живёт в мире своего
фетиша!
* Cлово «форма» здесь использовано в схоластическом смысле. – Прим. пер.
[23] Утверждение «в некоторых случаях мы не можем
точно сказать, считает ли туземец, что он пребывает в действительном
присутствии некого существа (обычно невидимого), или в присутствии его символа»
(Леви-Брюль, L'Expérience mystique,
стр. 206), «мы» можем объяснить только профанным мышлением, которое
подразумевается нашими авторами, когда они говорят о «цивилизованных» или
«независимых» людях, или о себе самих. Для образованного католика или индуса «своеобразие
первобытных символов» не является «большим затруднением», и напротив - стоило бы задаться вопросом, почему же наши
авторы так озадачены «дикарями», а не современными метафизиками? Откровенно
говоря, гадать тут не о чем: дело в том, что заведомо считается, что мудрость
рождена нами, и что дикарь не
различает видимость и действительность; а это происходит потому, что почему-то
принято считать, что первобытные верования есть «почитание природы», и речь
идёт о нас – о тех, кто действительно
поклоняются природе и к кому более всего применимы слова Плутарха о том, что
люди были настолько ослеплены своей способностью наблюдать, что они уже не
могут отличить Аполлона от Солнца, действительность от явления.
[24] Леви-Брюль, L'Expérience mystique, стр. 174, 180. Леви-Брюль, похоже,
ничего не знал о Платонико-Аристотелевско-Христианском учении «причастия» вещей
их подлинным источникам. Он говорил, что «вовсе не обязательно … воспроизводят
… или иначе походят», и это весьма нелогично, особенно когда речь идёт о
«невидимых» прообразах, так как очевидно, что они не имеют внешности, которой
можно видимо подражать, но имеют только свойства, которые можно представить
посредством соответствующих (ίσος) символов; ср. Рим. I:20 «Ибо невидимое Его,
вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений
видимы, так что они безответны».
[25] Schmidt, Dawn of the Human Mind, стр. 7.
* Примитивизм отражает искусство идей, но искусство развивается … в
направлении прогрессивного натурализма, больше не представляя вещи такими,
какими он их понимает; и, следовательно, заменяя реальность абстракцией; и
такая эволюция, от идеализма к натурализму, в которой форма [т.е. фигура]
начинает преобладать над идеей, есть то, к чему греческий дух, вместе с
художниками и всеми прочими в итоге и пришли. – Прим. пер.
[26] W. Deonna, «Primitivisme et classicisme»,
BAHA, IV, н. 10 (1937). Те же факты с противоположными выводами можно найти у A. Gleizes, Vers une Conscience plastique; la forme et l`histoire (Париж, 1932).
[27] Schmidt, Dawn of the Human Mind, стр. 167. Был ли первобытный человек платоником, или же
Платон мыслил как первобытный человек когда говорил об искусствах, которые
способны «одновременно позаботиться о телах и душах наших граждан» (Государство 409e-410a), и что
«единственное средство спастись от этих зол это не тренировать ни душу без тела,
ни тело без души» (Тимей 88bc)?
[28] Hocart, Les Castes, стр. 63. При таких условиях, «Chaque occupation était un sacerdoce"* (стр. 27).
* каждое дело было священнодействием. – Прим. пер.
[29] Andrae, Die ionische Sāule, стр. 65.
[30] Примечательно, что слово fibule (фибула) в языке
французской хирургии означает шов.
[31] Солнце есть скрепление (āsañjanam, можно даже сказать «пуговица») к которому привязаны эти
миры через стороны света. … Оно стягивает эти миры к Себе посредством нити; эта
нить есть Дуновение Духа» (Ш́Б. VI.1.1.17 и VIII.7.3.10). Ср. АВ. IX.8.38, и БГ.
VII.7, «Все на Мне нанизано, как жемчуг на нити». Об учении «духа-нити», ср.
также Гомер, Иллиада VIII.18 и далее.; Платон, Театет 153 и Законы
644; Плутарх, Этика 393 и далее.; Гормизд, Либеллус XVI.5.7;
Ин. 12:32; Данте, Рай I.116; Рӯмӣ, Дӣвāн, Ода XXVIII, «Он дал мне конец золотой нити … »;
Блейк: «Я даю тебе конец золотой струны … ». Мы и сейчас говорим о живых
существах как о «кружевах». См. также Кумарасвами, «The Iconography of Dürer`s “Knoten”
and Leonardo’s “Concatenation”», 1944, и «Spiritual
Paternity and the Puppet-Complex», 1945.
[32] См. Christopher Blinkenberg, Fibules
grècques et orientales, Копенгаген, 1926. Орнамент этих фибул есть подлинная энциклопедия солярных символов.
[33] См. Кумарасвами, «Ornament».
[34] Воспроизведено с разрешения доверенных лиц
Британского Музея.
[35] Earl Baldwin Smith, Egyptian Architecture
(Нью-Йорк, 1938), стр. 27 «Это стало грандиозным открытием – как вызывать
эмоции сами по себе». (A.K. Whitehead). Действительно ли это так? «Нет, даже
если все быки и кони в мире, из своего стремления к удовольствию объявили это
мерилом истины». (Платон, Филеб 67)!
[36] Предисловие к Schmidt, Dawn of the Human Mind.
Принятое воображаемое отождествление «детства человечества» с детством
индивида, а также умственных способностей кроманьонца с его «полностью развитым
лбом» (Schmidt, стр. 209) со способностями неразумного ребёнка, нелогично. «Раз
мы вынуждены верить, что человеческая раса является одним из биологических
видов, то человек повсюду имеет одинаково длинную историю за своими плечами»
(Benedict, Patterns of Culture, стр. 18). То, что ребёнок может в
определённом отношении быть символом первозданного состояния, в смысле того,
что «таковых есть Царство Небесное», есть вопрос совершенно иного рода.
[37] Schmidt, Dawn of the Human Mind, стр. 1,
13, 89, 126, 212 и далее.; курсив мой. Последнее предложение резко расходится с
известной молитвой Платона, «даруй мне стать красивым внутри, чтобы мой
внутренний и внешний человек были в добром соответствии» (Федр 278c);
ср. БГ. VI.5 и 6, о дружбе и вражде между эмпирическим и сущностным «я». Шмидт,
конечно же, говорит о чётком различии субъекта от объекта, которое предполагает
обычное «знание»; это именно тот тип «знания», который, с точки зрения
традиционной метафизики, есть невежество, а с точки зрения морали –
«первородный грех», расплата за который – смерть (Бт. 3); ср. Кумарасвами, «The
Intellectual Operation in Indian Art», прим. 20.
Примечательное выражение Шмидта и есть определение современного,
цивилизованного «человека понимания» как истощёнонй личности, находящейся вне
связи со своей средой. То, что он видит это как восхождение человека может
только означать, что он считает «провидцев, зрящих Бога лицом к лицу», в
которых живёт народная душа, отсталой и худшей частью человечества, и думает,
что «божественное наследие» есть что-то, от чего надо избавляться срочнейшим
образом.
* разве что-то пало? – Прим. пер.
[38] Люсьен Леви-Брюль, La mentalité
primitive (Париж, 1922), стр. 88, 290. Вопрос использования очевидно бесполезных ритуалов
для достижения сугубо практических целей разумно рассматривается Радиным, Primitive
Man as Philosopher, стр. 15-18.
[39] Леви-Брюль, La mentalité
primitive, стр. 92.
[40] Рене Генон, La Métaphysique orientale (Париж, 1939), стр. 15, 17.
[41] Леви-Брюль, L'Experience
mystique, стр. 295.
[42] Andrae, Die ionische Säule,
«Schlusswort» [ср. прим. 6, выше – Прим. пер.].
[43] M. F. Ashley Montagu, Coming
into Being among the Australian Aborigines (Лондон, 1937); B.
Malinowski, The Sexual Life of Savage’s (Лондон, 1929). Ср. Кумарасвами, «Spiritual Paternity and the
Puppet-Complex», 1945.
[44] Montagu, Coming into Being.
[45] «Бог, хозяин
всей порождающей силы» (Гермес Трисмегист, Асклепий
III.21); «сила творения принадлежит Богу» (Сумма Теологии 1.45.5.); «ex duo omnis paternitas in coelis
et terra nominatur»* (Eph. 3:14). В
гаэльских заклинаниях (см. A. Carmichael, Carmina gadelica, Edinburgh, 1928)
Христос и Дева Мария постоянно призываются как божества плодородия,
преумножающие скот и людей; при этом формулировки почти дословно совпадают со
словами Р̣В. VII.102.2 «Парджанья – (тот,) кто создает зародыш (жизни) у
растений, коров, скаковых коней, женщин». «и отцом себе не называйте никого на
земле, ибо один у вас Отец, Который на небесах» (Мт. 23:9)
* от Которого именуется всякое отечество на небесах и на земле (Ефес. 3:15).
– Прим. пер.
[46] «Солнце – āтман
всего этого, движущегося и неподвижного» Р̣В. I.115.1. «Знай, где бы какое
существо, подвижное иль неподвижное ни зарождалось, это происходит от
соединенья Поля с Познавшим Поле, Тур-Бхарата.» БГ. XII.26. «Насколько Он
«целует» (вдохновляет) всех его детей, настолько каждый может сказать “я есть”»
Ш́Б. VII.3.2.12; «Солнце – порождающая сила» ТС. VII.I.I.I; ср. Ин. 1:4 «и
жизнь была свет человеков»; «когда отец действительно испускает его как семя в
лоно, это воистину солнце испускает его как семя в лоно», ДжУБ. III.10.4.
Дополнительные упоминания об отцовстве солнца могут быть обнаружены в Ш́Б. I.7.2.II.
(Солнце и Земля – родители всех существ); Данте, Рай XXII.116 (Солнце
«отец всего, в чем смертна жизнь»); Св. Бонавентура, De reductione artium ad
theologiam, 21; Руми, Китаб ал-Маснавӣ 1.3775; Плутарх, Этика, 368c, φῶς …
γόνιμον.
О «Познавшем Поле» можно сказать, что его «соединение» (самйога) с
«Полем» это не только познание но и любовь: санскр. jñā в своём смысле
«узнать что-то как своё», или «обладать», соответствует латинскому gnoscere и
английскому «know» в библейском выражении «Яков познал свою жену». Таким
образом, солнечный способ «познания» (в любом смысле) это познание через лучи,
которые испускает «Око»; следовательно, в ритуалах, где жрец олицетворяет
Праджāпати (Солнце как Отца-Прародителя), он формально «смотрит на» жену
жертвователя, «для оплодотворения»; метафизический ритуал, который антропологи
характеризовали бы как «магию плодородия». См. также Кумарасвами «The Sunkiss»,
1940.
[47] Для передачи значения «присутствовать»
употребляется палийский аналог санскритского пратй-упастхā,
«настаивать»; и это традиционное выражение, согласно которому о Духе говорится
как о «стоящем над» колесницей тела, которая называется его адхиш̣т̣хāнам,
«точкой опоры» или «основанием». Гандхарва – это изначально Божественный Эрос и
Солнце.
[48] То, что Иоанн Богослов говорит о возрождении ни в коем
случае не исключает применение к сотворению любого рода; как настаивает теория
экзегезы – буквальное значение слов писания всегда правдиво, и оно также служит
опорой высшего, непреходящего смысла.
[49] Что также соответствует словам гаэльского
заклинания «из груди Бога жизни и вместе из регул» (Кармайкл, Carmina
gadelica, II.119). Так же и в египетской традиции – «Жизнь есть излучение
творящего света и порождающего слова. … Солнце, Рā, был творцом наж всеми
прочими, и творил он силой своего глаза, “Ока Хора”, и своего голоса, “голоса
небес, перунов”»; о Фараоне буквально говорилось как о рождённом от Солнца и
человеческой матери (Alexandre Moret, Du Caractère religieux de la royaute
pharaonique, Париж, 1902, стр. 40, 41).
[50] Непонимание народа это скорее случайность чем
закономерность; он не скептичен, не использует нравоучений, «верою он познаёт».
С другой стороны, образованные поэты (Андерсон, Теннисон и т.д.), которые без
колебаний изменяют его сказания для эстетичности или нравоучительности, часто
портят их (ср. Плутарх, Этика 358F, о «о первых неустоявшихся мыслях
поэтов и литераторов»); таким образом, в передаче «от ритуала к романсу» нам
часто приходится спрашивать – «насколько глубоко тот или иной автор понимал
материал, с которым работал?».
